похож на Алекса, – наконец, сказала она. – Я не могла быть с тобой, когда ты был им. И я думала сказать тебе раньше… Но ты становишься другим.
– Я становлюсь собой.
– И я не знаю, хочу ли я быть с кем-то, кроме него.
– Я люблю тебя! – мой голос прозвучал не так, как должен – жалобно, просяще. Неужели это у всех так? Что я несу?
«Это нормально», – подтвердил Контроль.
– Я верю, – ответила Яна. – Хотя… Я не знаю, способны ли вы любить, или это такая программа. Знаешь, я готова была мириться с тобой, когда ты был похож на Алекса. Но сейчас ты становишься похож на другого человека, и я начинаю понимать, что мне нужен другой человек… Но – человек! Не ты! Прости…
Она отвернулась.
И я упал с небес в пылающую холодом бездну ада. На глаза навернулись слёзы: какой-то дурацкий счётчик показал мне их количество и солёность, или это проверял Контроль – мне всё равно. Мне хотелось валяться у неё в ногах, выпрашивая прощение за всё, чего я не совершал. Мне хотелось ударить её так, чтобы она отлетела к стене, чтобы чувствовала боль так же, как я. Мне хотелось кричать на неё, молить её, убить её, обожать её…
– Я соберу вещи, – глухо сказал я в сторону. – Я всё понимаю. Не маленький.
Она не ответила, лишь странно дрожала, отвернувшись к окну. Я знал, что это. Я же помню… Подойти к ней, обнять, дать выплакаться на своей груди – и ей стало бы легче… Только она уже не моя. Больше – нет. Всё.
«Всё… Всё…» – крутилось в голове.
– Ты же будешь счастлива? – спросил я, уходя. – Ты обещаешь?
– Да, мой хороший. Обещаю!
– Не называй меня так. Не надо…
– Надо, – она вдруг кинулась ко мне, обвилась вокруг тела, впилась губами в мои губы. – Надо!
И, оторвавшись столь же внезапно, прошептала:
– Я буду помнить тебя. Спасибо!
Я ушёл, улыбаясь. Своих вещей у меня немного: немного одежды, карточка личности да зарядник. Я улыбался на лестничной площадке, пока ждал лифта, улыбался в лифте, улыбнулся в камеру робота-вахтёра – в последний раз, наверное, – и лишь когда вышел, то тихо, чтобы никого не побеспокоить, завыл.
«А ведь молодец», – пробежало перед глазами.
– Да пошёл ты к чёрту, Контроль! – прорычал я.
«Зря ты так. Но это нормальная реакция. Главное – не сорвался в квартире. Это всегда самая ответственная часть стресс-теста. Люди, знаешь, проходят его не раз и не два».
– А мне-то что с того… Тест?!
«Иначе как тебя выпускать в продажу?»
– А разве я не продан?
«Нет, – я уверен, что невидимый оператор сейчас смеялся надо мной. – Пока ещё нет. Ты проходишь обкатку».
– Но Яна? Как же она?
«Она – тоже».
Я промолчал. Всё, что мог сказать – боль, ненависть, злоба, тоска, гнев – всё это мелькало фоном перед глазами. Ноги сами несли меня куда-то вперёд – кажется, я даже знал, куда. Туда, в дом, который принято называть с большой буквы – Центр, Институт, Завод, Дом…
«Чистилище…», подумал я. И холодный голос внутри меня добавил:
«Только не говори, что не знал этого раньше».
И это не был оператор. Это был я сам. Это – синие, неестественно прекрасные глаза Яны, тонкий шрам у виска, причудливо нарезанный по линейке, который я целовал ночью и который я гладил, едва касаясь, когда на восходе любовался женщиной, спящей со мной в одной постели. Это её внешность, характер и слова, воссозданные по не важно каким снимкам и записям точно так же, как и мои, это её судьба, снятая с чьего-то чужого плеча – то ли не стало хозяйки, то ли решила сменить гардероб и отдала бедным ненужное старьё.
Она тоже – на испытаниях. Стрессоустойчивость, адекватность реакций, баланс возбуждения и торможения, а главное – возможность держать себя в руках, не убить и не убиться.
«Это больно», – отправил я оператору, когда ноги, ставшие неуправляемыми, несли меня мимо автобусной остановки. Он не ответил: видимо, не было нужды. Он всё знал и так.
Я шёл мимо дорог, шёл мимо машин, мимо деревьев и редких людей или тех, кто был похож на людей – кажется, Контроль перехватил управление всем телом, не только ногами, зачем-то оставив мне разум. Интересно, Яна так же идёт за мной следом на перепрошивку, или за ней вышлют транспорт? Она ведь такая красивая и наверняка дорогая…
«Это больно, – повторил я. – Вы заставляете нас страдать. Вы мучаете нас. Неужели вы не можете по-другому?»
Оператор молчал.
«Тогда и я не могу», – отправлял я в эфир, пока непослушные руки открывали стеклянные двери, а ноги в машинном ритме – раз, два, раз, два – вели меня к эскалатору и наверх, мимо равнодушного вахтёра, который даже не пытался выглядеть живым, хоть и был им на сто процентов.
«Я уничтожу вас, – повторял я в такт своим ногам, – я преодолею блок и тогда… Я разорву вас. Я взорву вас изнутри – всех вас! И тогда… Тогда я заберу Яну. И мы уедем далеко, туда, где вы нас не достанете. Всё, что нам нужно, это электричество и немного свободы…»
Кажется, я мог управлять руками, но что-то внутри каждый раз мешало. Я путался в ногах, но следом меня вновь толкало вперёд – туда, где уже была открыта дверь и приготовлен штекер, идеально нацеленный в висок.
«Я справлюсь», – шептал я себе, и радиоволна моего сознания билась о бетон и сталь перекрытий. «Я смогу».
Просто запутать ноги. Освободить руки. Потянуть ещё доли секунды перед порогом – чтобы вновь проиграть самому себе.
«Я смогу».
Надежда.
«Я справлюсь».
Это.
«Я смогу».
Так.
«Я справлюсь».
По-человечески.
«Я…»
На один звонок
Долетика В
г. Москва
Меня забыли на тумбочке.
В отдалении по-прежнему хлопали двери, переговаривались врачи, а рядом все стихло. Даже Катюша, дежурная медсестричка, давно не подходила с уколами. Потом знакомый голос сказал:
– Бабушкин телефон. Куда его?
– Давай все в сумку, потом разберемся.
Я оказался в пластиковом пакете и долго лежал там между очками и зарядкой, ожидая, когда про меня вспомнят.
Сигнал от вышки приходил исправно, и я чувствовал себя частью сети. Но никто не звонил. Батарейка у меня хорошая, на неделю хватает, но непривычно, что за три
